Луна уже нависала над вершиной горы; в её свете звёзды потускнели, и лишь несколько самых крупных сияли в тихой, словно залитой молоком, ночи. Мир пах серой и Божьим присутствием. Отец Яннарос торопливо и решительно поднимался по крутому горному склону. Время от времени печально ухала сова, перелетая с утёса на утёс, и отец Яннарос тогда поворачивал к ней свою крупную голову и трижды плевал в воздух, дабы отогнать злую силу, что могла поджидать впереди.
Он подобрал свою залатанную рясу, заправив её за широкий кожаный пояс, и в свете луны блестели его голые до колен ноги, кривые, шишковатые, напоминавшие стволы старых оливковых деревьев. Скуфья сползла ему на колючие, всё ещё чёрные брови, а из глубоких глазниц сверкали исступленно-снующие глаза.
Он быстро оглянулся по сторонам, назад, вперёд; отец Яннарос хорошо знал эти горы, пустынные, сплошь валуны да галька; ни единого зелёного деревца, ни пасущихся коз или овец, ни деревень, ни людей – лишь колючий тимьян, дикие травы и вереск, что отважился уже в апреле распуститься чахлыми цветами. В небе кружили стервятники, над ними – соколы; ещё выше – голодные орлы, а ещё выше – Бог.
- Несчастная Греция, ты сплошь камни, пустыня и голод! - пробормотал отец Яннарос, качая своей опалённой солнцем, исхлестанной дождями головой. – И сплошь кровь!
Он вздохнул. Теперь его взор скользил по сторонам медленнее, с большим состраданием, от горы к горе, лаская спину Греции неторопливо, нежно, с жалостью и гордостью, и она, словно почувствовав эту ласку, оживала под его любящим взглядом и трепетала от счастья.
Отец Яннарос опустил подбородок на свой толстый посох, воспоминания всколыхнулись в нём; сердце его раздулось, оно больше не могло сдерживаться и готово было выскочить из старой груди. «Куда ты собралось? – говорил ему старый воин, словно любимой куропатке, что запер он в клетке, дабы слушать её пение. – Куда ты собралось, глупое? Сиди спокойно, тебе и здесь хорошо!»
Но воспоминания всё поднимались, и сердце рвалось из своей клетки. Когда несколько лет назад эти горы вдруг наполнились солдатами и эвзонами[1] – что это был за штурм, сколько радости было в их криках, какой божественный порыв, словно смерть была побеждена и изгнана из человеческой души! И Богородица, уже не обездоленная мать, одетая в чёрное, но тоже воительница, в толстой эпирской безрукавке, в деревенских фиолетовых чулках и шерстяной скуфье, что высилась над рассыпавшимися седыми волосами подобно боевому шлему, с кличем шла впереди греческого войска, устремив взор на север, в сторону Саранды и Влёры![2] Ночью в солдатских снах, а днем в снегах и в свете солнца она металась, кричала, шагала с горы на гору, таскала на своей спине пушки, раздавала солдатам хлеб и поила их свежей водой из большого бездонного кувшина. И как-то раз вечером, еще до окончания сражения, отец Яннарос собственными глазами видел, как она несет на руках раненого солдата; вокруг нее сыпались снаряды, а она шагала в авангарде и, нежно склонившись над раненым юношей, улыбалась ему.
А в другой раз, в полдень, он увидел покровителя Греции, Святого Георгия; тот мчался на своем белом коне, его светлые волосы развевались на ветру, а на крупе его коня сидела смуглолицая большеглазая девушка – Греция – и наливала ему вино из золотого кувшина. Светловолосый всадник уже убил зверя, с его копья ещё капала чёрная кровь, и он, схватив бессмертную принцессу и усадив ее на круп своего коня, направлялся вместе с ней на север, в сторону Саранды и Влёры.
На эти суровые эпирские утёсы взобралась вся Греция, видимая и невидимая, душа и тело стали единым целым, и от чуда к чуду, от горы к горе они гнали коварного неприятеля и освобождали священные земли. Но теперь...
Всё нутро отца Яннароса готово было разорваться. Греция вдруг показалась ему святыней, что безмолвно распростёрлась перед ним в лунном свете, страдая от ран.
- Несчастная Греция, сплошь слава и голод, - воскликнул он, – ты суть душа с головы до пят. Ты не должна погибнуть, нет, матерь, мы не дадим тебе погибнуть!
Он тряхнул головой, сжал покрепче свой посох и с силой вонзил его в землю, словно давая клятву, а затем снова обвёл взором плешивые, пустынные, пропитанные кровью горы; он смотрел на камни, на ущелья и исполнялся священным трепетом.
- Бог родился здесь, в этих диких горах, - прошептал он, - Бог Греции, наш Бог, в фустанелле, наколенниках и царухи[3]; наш Вседержитель – он тоже сделан из этих окровавленных камней. У каждого народа свой Бог, а это наш Бог, мы служим ему – камню от нашего камня, крови от нашей крови - терзаемому, тысячекратно раненому, упрямому как и мы, бессмертному.
Он наклонился и подобрал пепельно-чёрный камешек, забрызганный ещё свежей кровью, поцеловал его и положил в расселину скалы, словно просвиру, дабы никто на него не наступил.
Он ощутил рядом с собой Невидимого, твёрдого словно скала, благоухающего тимьяном; безлюдные горные вершины наполнились Богом, и сердце отца Яннароса исполнилось радости; в этом мире он не был одинок и покинут – с ним был сам Господь; он вдруг ощутил в своём сердце и руках сверхъестественную силу; он вновь обрёл мужество, и камни снова покатились из-под его тяжёлых башмаков.
Отец Яннарос карабкался по горе, и ноздри его раздувались как у коня. В былые годы, в дни подобные завтрашнему – в Страстную Субботу – какой чудесный аромат витал над деревнями! Разжигались печи, сверкали свеженадраенные пороги, взволнованные хозяйки сновали туда-сюда с корзинами в руках, наполненными пасхальными кренделями и красными яйцами. Какое стояло ликование, как светились и преображались лица крестьян! Весь год их лица напоминали волчьи морды, свиные рыла, но в этот день Христос воскресал внутри них, и они становились людьми. Отец Яннарос торопливо воскрешал Христа в полночь в Кастелло, а затем со своей расшитой золотом епитрахилью подмышкой, засучив рукава, обходил горы; он спешил до рассвета попасть в Халику и воскресить Христа там, а затем он снова убегал и с первыми лучами солнца, запыхавшийся и весь в поту, достигал Прастовы! Маленькая церквушка вся искрилась, залитая светом; святые отшельники, изображенные на стенах, улыбались; Христос ждал отца Яннароса, и отец Яннарос в благоговении склонялся над Ним и поднимал Его из гробницы; он брал Его на руки, медленно-медленно, с нежностью и болью, словно тело умершего сына, произносил священные заклинания, дабы вывести Его из преисподней, открывал тяжёлое посеребрённое Евангелие, становился на помост во дворе церкви и глубоким голосом читал: «В первый же день недели Мария Магдалина приходит ко гробу рано, когда было еще темно, и видит, что камень отвален от гроба…» И тотчас же из груди каждого вырывался крик: «Христос анести!»[4], зажигались все свечи, ярко озаряя усы, глаза, губы, косы; люди обнимались и целовались, а отец Яннарос, весь взмокший, измученный и счастливый, сворачивал свою епитрахиль, снова засучивал рукава и шёл вприпрыжку вместе с солнцем обратно в Кастелло!
- Прошли, прошли те годы… - вздохнул он. – Где тот священник, что летел как на ангельских крыльях туда, где вставал воскресший Христос? Где те христиане, что обнимали и целовали друг друга с зажжёнными свечами? Всё это ушло… Теперь они лишь убивают, убивают и погибают…
Ноги его вдруг отяжелели; он устал. Он уже достиг середины горного склона и остановился у заброшенной часовни Предтечи; рот его наполнился горечью, когда он смотрел на руины. Несколько дней назад тут шли бои между красными и чёрными, и в эту часовню с обеих сторон летели бомбы. Крыша рухнула, стены разошлись, покосились, и теперь старые византийские иконы висели в воздухе.
Вскарабкавшись по грудам камней и упавшим балкам, священник вошёл внутрь, снял свою скуфью и поклонился воздуху. Христос и Дева Мария, что были изображены в полный рост над алтарём, теперь осыпались, и на святом престоле лежала груда извести и краски. Лишь одна стена стояла еще прямо – та, на которой изображался Предтеча, с жёлтой костлявой шеей, спутанной бородой, в овечьей шкуре и с похожими на тростинки ногами, но одна бомба угодила гневному пророку прямо в тулово, разворотив живот, откуда показались внутренности – штукатурка, камень да земля - и они тоже осыпались при малейшем дуновении ветра или слабом дожде; уцелели только ступни пророка в основании стены и кусок реки Иордан. Два скромных деревянных подсвечника ещё дымились, но от старого позолоченного иконостаса с филигранно вырезанной виноградной лозой остались лишь угли.
Отец Яннарос устремил взор на выпотрошенного Предтечу, и в нём поднялся гнев.
- Мне лучше уйти, - сказал он, - мне лучше уйти, пока я снова не начал богохульствовать. Я больше не могу. Господи, Ты Всемогущ и потому способен сдерживаться, но я – нет!
Богохульство висело у него на языке, поэтому он быстро развернулся, перешагнул через камни и балки и выбрался наружу. Он сделал круг и у сохранившейся северной стены остановился, ибо заметил на ней густые пятна. Он приблизился – это была кровь и волосы из женских кос, а кое-где стена была забрызгана мозгом. Глаза отца Яннароса наполнились слезами, его охватил гнев; он вытер глаза своими широкими ладонями и сдержал слёзы, но не в силах был отвести взгляда от стены.
Всего лишь два дня назад здесь, в этой часовне, он выслушал их исповедь и причастил их. Сердце его тогда дрогнуло, и он хотел было уйти, но устыдился и остался, чтобы видеть их казнь. Их было семеро – три пожилые женщины и четыре девушки. Один монах, кажется, со Святой Горы, донёс, что они помогают мятежникам, и как-то ночью их схватили, когда они поднимались на гору с мешками, полными сыра, хлеба, тёплых носков и шерстяных свитеров, что тайно вязали они для мятежников зимними вечерами.
Их выстроили у стены, нацелив на них семь винтовок. Командиром отряда был Митрос, простодушный, добросердечный румелиот; он был тихим, бесхитростным обжорой, мысли его вечно были прикованы к жене и грудному сыну в далёкой деревеньке рядом с Карпениси; но в тот день рот его искривился, а глаза наполнились кровью. Ему отдали на расстрел семерых женщин, и разум его затуманился; он гневно прикрикивал, дабы заглушить голос сердца.
Митрос оборотился к семерым женщинам, выстроенным у стены; он издал крик, и отец Яннарос ужаснулся; этот голос принадлежал не Митросу, а какому-то древнему мохнатому зверю, что проснулся и рычал в простодушной румелиотской груди:
«Эй вы, грязные большевички, вам крышка! Давай, живей! Хотите что-то сказать напоследок?»
«Ничего! ничего! ничего!» - ответили три старухи.
Но восемнадцатилетняя Хрисула, учительница из Прастовы, подняла голову; волосы её рассыпались по обнажённой, окровавленной от плети спине.
«Я хочу кое-что сказать».
«Говори, шлюха!»
«Да здравствует Греция!»
И в этом миг все семеро начали петь: «Из священных костей греков…»[5]
Но им не дали закончить гимн.
- Огонь! – взревел сержант, и стена покрылась брызгами крови и мозга.
Священник перекрестился, приблизился и поклонился этим засохшим пятнам.
- Я не спрашиваю, - пробормотал он, - я не спрашиваю, кто прав, а кто виноват; я не знаю, я постарел и запутался. Но сердце моё вопиёт. «Однажды, - кричит оно, - на этих руинах Предтечи, возможно, будет воздвигнута новая церковь, в честь семи предтеч!»
На мгновение он застыл, погружённый в раздумья, а затем нагнулся, подобрал с земли кусок угля и вошёл внутрь.
– Я напишу на стене их имена, - сказал он и начал выводить на известковой побелке, что сохранилась рядом с Предтечей, крупными заглавными буквами: Пелагия, Фросо, Арети, Хрисула, Катерина, Марфа, Деспина.
- Что это ты малюешь на стене, старик? Памятную надпись?
Отец Яннарос подпрыгнул, вырванный из той священной атмосферы, что наполняла его встречу с семью предтечами, и обернулся: перед ним стояла крупная женщина, одетая монашкой, с гордыми бровями и светлыми волосами, кудрявыми и густыми, что выбивались из-под чёрной бархатной скуфьи; в свете луны глаза её блестели и переливались голубым, зеленым и желтым, как у тигрицы. Отец Яннарос нахмурился, узнав в ней жену капитана.
- Что ты тут делаешь, - спросил он, - куда направляешься?
- На гору, папаша – ты разве не слышал, я ношу товарищам письма и записки.
Размашистым шагом она подошла ближе и насмешливо спросила:
- Благословишь меня, отче?
Священник вскинул руку; он поднимал и опускал её, в негодовании нанося удары по воздуху.
- Я благословляю и проклинаю всех вас – и правых, и левых! Зачем ты, бесстыжая, покинула мужа и дом? Что за демон в тебя вселился и овладел тобой?
Женщина прыснула от смеха.
– Ты называешь это демоном, а я называю это свободой.
- Свобода без чистоты и добродетели идёт от дьявола. Бросить мужа, жечь деревни, убивать – это свобода? Не понимаю.
- Постарел ты, отец Яннарос, постарел! Мир идет вперёд, оставив тебя позади, и тебе этого не понять. У меня нет времени на болтовню, нас дело ждёт, так что будь здоров!
Женщина рассмеялась и полезла в гору, перескакивая с камня на камень. На мгновение она остановилась, сняла с себя скуфью и вытерла ею испарину; волосы её рассыпались по плечам.
- Эй, отец Яннарос, потеснись-ка, теперь пришёл наш черёд! - крикнула она и продолжила подъём.
Отец Яннарос смотрел, как она, легко прыгая со скалы на скалу, поднимается вверх и исчезает из виду. На мгновение он забылся.
- Какая сила, - пробормотал он, - какая жизнерадостность, какая молодость! Зачем я требую от такого тела добродетели и чистоты? Пусть она сначала утихомирится, пусть пожрёт мир, вдоволь насытится, чтобы рот её наполнился пеплом! И тогда из руин восстанут добродетель и чистота.
Ему вспомнился тот день, когда эта женщина в прошлом году приехала в Кастелло к своему мужу, капитану. Какая это была радость, объятия и поцелуи перед всей деревней, вышедшей из домов её встретить! Капитан взял её на руки, и его свирепые глаза смягчились и наполнились слезами! Прошло два месяца, три; но однажды ночью, вернувшись с битвы, он застал свой дом осиротевшим - его жена ушла, сбежала в горы, присоединившись к мятежникам; похоже, глаза её слишком многое повидали – слишком много крови, убийств и несправедливости – и, не в силах больше этого выносить, она ушла, оставив на столе записку: «Я больше не могу жить с тобой, я ухожу». А ниже: «И не убивай из мести безоружных и невиновных, остановись».
Капитан прочёл и перечёл записку; он не издал ни звука, лишь кусал губы и дрожал. Стояла ночь; он повернулся к двери, чтобы уйти, но споткнулся и упал, ударившись о порог. Он не почувствовал боли, но не поднялся, а лишь сел, опираясь о стену, и закурил. Был январь, стоял пронизывающий холод, и двор был занесён снегом, но тело капитана пылало. Он не думал ни о чём, лишь курил одну папиросу за другой, откинув голову назад и пустым взором уставившись в небо. На следующее утро сержант Митрос обнаружил капитана прислонившимся к двери и спящим, с усов его свисали сосульки.
Капитан открыл глаза, но ничего не сказал; он встал, оттолкнул сержанта, который протянул руки, чтобы помочь ему подняться, и направился к церкви. Войдя внутрь, он запер дверь и зажег свечу; Митрос, опасаясь, что капитан может покончить с собой, последовал за ним и смотрел теперь сквозь замочную скважину. Капитан поставил свечу перед иконой Богородицы и долго смотрел на огонь, пока глаза его не заволокло слёзами, и тогда он бросился к свече и задул её.
«Девоматерь, у меня больше нет жены, - закричал он. – Одна была у меня горящая свечка – и та погасла». С того дня он не раскрывал рта, и на его лицо упала тьма; душа истекала желчью, глаза наполнились кровью. У него осталась единственная надежда – смерть – и в каждой битве он бросался на передовую, не сгибаясь, во весь рост, не заботясь о прикрытии, но всегда возвращался в Кастелло живым и полным отчаяния.
Когда женщина, наконец, скрылась из виду, отец Яннарос поднял руки к небу.
- Да протянет Господь свою десницу, - прошептал он, - над добрыми и злыми, над честными и бесчестными. Мы всего лишь люди, глупцы и горемыки – да не будет Он судить нас слишком строго. Мы не знаем, что с нами творится - сколько раз Сатана принимал лик Божий, чтобы обмануть нас? Наши глаза суть прах и слёзы, суть глина – как им распознать? Возьми губку, Господи, возьми губку и очисти нас!
После этих слов ему стало легче, словно он уже вложил губку в руку Божью, и Бог начал стирать с человека грехи.
Он повернулся к семи именам, что вывел углём на стене, перекрестился и снова начал подъём на гору. Он почти достиг вершины Аэторахи; костры, что горели в лагере мятежников, становились всё ярче; голоса и смех теперь слышались отчётливее. А луна соскользнула с вершины неба и начала снижаться.
Голоса мятежников звучали всё неистовее; отец Яннарос уже мог различить, как перед кострами быстро мечутся, словно танцуя, тени. Сердце старца забилось в волнении и спросило: «Надо ли, или всё же нет?» Было ли его решение верным, принесёт ли оно спасение? Господь предоставил ему свободу выбора, и он выбрал; когда он принял это решение, то был уверен, что это правильный путь; но теперь, когда цель была уже рядом, ноги его подкашивались; внутри него поднимались новые голоса: «Они тебя обманут, будь осторожен, отец Яннарос, они тебя обманут. Как можно доверять тем, кто не верит в Бога?»
Послышался скрип камешков, отец Яннарос обернулся; из-за валунов показался загорелый пастух с исступленным лицом, обращенным к священнику, и посохом в руке. Глаза его – мелкие шустрые бусинки – были хищными и напуганными, как у животного; на нём был короткий плащ из козлиной шкуры, круглая и покрытая жирными пятнами меховая шапка с ощипанной кисточкой, на кривых ногах драные синие чулки. Отец Яннарос узнал его.
- Эй, Димос, - сказал он, нахмурившись, - что ты тут делаешь? Куда направляешься?
Димос искоса посмотрел на него хитрым крестьянским взглядом, но не ответил.
- Скажи, зачем ты, дурень, оставил свою деревню и ушёл на гору?
Пастух наконец открыл рот:
– Какую деревню? Пропала она! То чернобереточники и аэропланы, то разбойники! Некоторые хозяева ещё бродят по руинам, ищут свои дома. Какие дома? Они вбивают в землю колья, протягивают бечёвку. «Мой дом стоял вот здесь», - говорят они. «Нет, дальше», - рычат соседи, и тогда они – которые пока что живы – набрасываются друг на друга, убивают и тоже отправляются к дьяволу. Наша песенка спета, Греции конец!
- Молчать! – рявкнул священник и замахнулся своим посохом. – Кто ты такой, чтобы судить об этом? Греции конец? Не дождёшься!
Пастух почесал свою заострённую, похожую на шакалью, голову и умолк, но плутоватый взгляд с опаской косился на отца Яннароса и его посох.
- Димос, возвращайся-ка к своей работе, - сказал священник более мягким голосом. – Не связывайся ты ни с левыми, ни с правыми, не становись ничьим рабом. Господь дал тебе свободную душу, ступай-ка к своим козам.
- Каким козам? Ты в своём уме, отец? Тут весь мир рушится – или ты этого ещё не понял? И о каких это козах ты мне толкуешь? Половину их забрали красные – они были голодны, а другую половину забрали чёрные – они тоже были голодны. Вот, у меня остался только посох, потому сегодня и я ушёл на гору.
Буквально за несколько дней жизнь Димоса совершенно изменилась; лишившись своего скота, он почувствовал облегчение, разум его прояснился – ему больше нечего было терять – и он исполнился смелости.
- К мятежникам? Димос, что за демон в тебя вселился? Говори начистоту, ты хочешь убивать?
- Да, хочу.
- Но зачем?
- Вождь в горах скажет мне зачем.
- Я тоже вождь, и я говорю тебе: не убивай!
- Чтобы тогда меня убили? Зарезали как ягнёнка? Тут всё просто: либо убиваешь ты, либо убивают тебя. Лучше уж быть матерью убийцы, чем убитого.
- И почему ты выбрал мятежников? Их ведь тоже убивают.
- Я за бедных и обиженных, ибо сам беден и обижен.
- Димос, кто научил тебя всем этим глупостям? Ты же был как козёл – ты толком и не говорил, а блеял.
- Теперь я начинаю говорить, отец, а ты что – думал, мы вечно будем блеять?
Он умолк, лихо забросил плащ на правое плечо и снова насмешливо посмотрел на священника; в голове у него крутилась низкая мыслишка, и он колебался, высказать её или нет. Но, наконец, не выдержал.
- Ради твоего же блага, отец, - сказал он, и голос его действительно прозвучал как козлиное блеяние, - ради твоего же блага, тебе лучше присоединиться к нашей пляске по собственной воле, иначе, будь я проклят, тебя заставят плясать словно медведя.
Он подпрыгнул, чтоб не попасть под удар посоха священника, и исчез за валунами.
Отец Яннарос застыл с открытым ртом и вдруг пришёл в раздражение и с горечью махнул рукой:
- До чего ты докатился, несчастный отец Яннарос, что тебе уже пастухи дают советы! – сказал он и, согнувшись, с подкашивающимися коленями, продолжил подъём.
Он всё карабкался и карабкался, не думая более ни о чём; этот день и ночь принесли ему много хлопот, а он был всего лишь человеком, он устал.
Ему вдруг показалось, что он услышал голос своего сына, и он испугался. «Сейчас я увижу его, - подумал он, содрогнувшись, - сейчас он выпрыгнет передо мной, здоровый, волосатый, с огромными ручищами, с устами, полными смеха и богохульств. Господи, как из моего тела вышел такой демон? Для чего он пришёл в этот мир? Зачем Ты прислал его, Господи? Какую тайную весть ему вверил? Я хочу проклясть его, но боюсь; я хочу дать ему своё благословение, но боюсь сделать и это. Что он за зверь? Родительский дом был недостаточно велик для него, и однажды ночью он открыл дверь и исчез. Он объездил весь мир, путался с женщинами, погряз во грехе, отрёкся от Бога, отрёкся от родины, отрёкся даже от отцовского имени. Он сменил имя, и теперь он капитан Дракос, огнём и мечом удерживающий вершину Аэторахи! А я сейчас иду – Господи, помилуй! – передать ему деревню, душу, жизнь, честь моих односельчан.
Он вздохнул. Он снова услышал, как неистово колотится его сердце, словно желая вырваться из груди. Очень трудным, очень тяжёлым показался ему в этот миг удел человека; Господь выталкивает тебя из-за пазухи подобно тому, как старый орел – своего птенца из гнезда – и лети, если можешь, иначе погибнешь! Птенец пищит: «Отец, мои крылья ещё слабы, прояви терпение и подожди. Почему ты не можешь подождать?» «Не цепляйся за меня – будь свободным!» - отвечает орёл и сбрасывает его в воздух.
- Да, Господи, да, я упрекаю Тебя. – Зачем Ты вооружил меня обоюдоострым мечом? Зачем Ты сотворил меня свободным и после повесил мне на шею расплату за грехи? Какая это была бы радость, какое облегчение, если бы Ты требовал, если бы Ты просто приказывал: это делай, этого не делай! Если бы я только знал, чего Ты хочешь! Чтобы с уверенностью жить, действовать, мечтать! Но сейчас вокруг сплошной хаос, который я, жалкий червь, должен упорядочить!
[1] Эвзоны (греч. ευ + ζώνες — хорошо подпоясанный) — элитное подразделение пехоты греческой армии, которое возникло как лёгкая пехота в годы Греческой войны за независимость в начале XIX века. Эвзонов формировали в основном из горцев. С 1833 года они вошли в состав регулярной армии, с 1940 года – служили в частях лёгкой пехоты и в королевской гвардии.
[2] Города на юге современной Албании. Греки издревле считали этот регион, Северный Эпир, частью Великой Греции
[3] Один из видов кожаных ботинок-сабо, часть национального греческого костюма
[4] Христос воскрес!
[5] Слова национального гимна Греции
перевод: kapetan_zorbas
